Летят перелётные гуси
под ветра октябрьского вой
над всей проосененной Русью
над Вологдой, Псковом, Москвой
Их видят Великие Луки
в Тарусе им машет вослед
Маруся-бабуся и внуки
Маруси той — бабка и дед
летит с ними ангел гусиный
и оберегает их строй
Все связаны целью единой
все спаяны общей судьбой
Как будто осенние стрелы
из множества луков зимы
летят и летят за пределы
в которых останемся мы
"Кому зима, арак и пунш голубоглазый" (О.М.)
Кому зима — зима и что-то там чего-то
свой хохот заменив на тихое «хо-хо»
сижу в болоте я и мне сбежать охота
от этих мёрзлых мхов — до третьих петухов
прошу немного: горсть мороженой морошки
дорожный шест, свечу и спичек коробок
и я сквозь зимний лес отправлюсь по дорожке
куда нибудь «туда», своих не чуя ног
чем дальше — меньше тем — хандры, дорожной жижи
немножечко теплей от спичек и ходьбы
немножечко светлей — поскольку к звёздам ближе
и нет другой зимы. И нет другой судьбы
Я сейчас в совершенно разобранном виде
как в запое — вот только не пью
всё тоскую о чём-то, как некий овидий
в вологодском бездонном краю
не второго не надо, ни третьего рима
ну а первый — и чужд, и далёк
«Жизнь! Куда и откуда!» — «Ступай себе мимо, —
отвечает она, — паренёк»
равнодушна, презрительна, даже и бровью
поглядев на меня не ведёт
и в арбе диковатой, скрипящей, воловьей
отъезжает от наших широт
жаль, не волк я по крови — завыл на луну бы
вставил голос бы свой в общий вой
из под жаркой смирительной заячьей шубы
что накрыла весь мир с головой
из пункта «а» до далёкого «б»
едет Овидий в воловьей упряжке
горько вздыхает в арбе о судьбе
всё повторяя: «грехи мои тяжкие
вот привелось мне стать жертвой интриг
надвое жизнь моя нынче расколота
сколько бы я ещё выпустил книг
каждое слово в них чистое золото
было бы — дальше — пиши не пиши
меж солдатнёй и шальными матросами
кто тут прочтёт мои вирши в глуши?! —
жадные скифы с очами раскосыми»?
О. заблудился в чужих голосах
бредя в дороге о Риме любимом
Вечер. Сломалась арба. В небесах —
крупные звёзды. А степь пахнет дымом
Как себе саван ты сам ни готовь
как ни давись от обиды ты — всё же
ночью стихи возвращаются вновь
Рим с них сползает, как старая кожа
О, как неустойчива жизнь и погода!
Вот только дожить бы до Нового Года.
Как скверно кончается год!
И страшно чего-то и тошно чего-то,
Как будто кругом — то туман и болото,
То — вьюга, мороз, гололёд.
Синица вскочила на ветку рябины
И щиплет багровую нить.
Зима начинается и будет длинной —
Пока доживёшь до второй половины! —
Успеешь свихнуться сто раз без причины,
Сто раз умереть и ожить.
И потом покрыться, и кануть в забвении,
Отчаяться и убедиться в везении
Своём, потерять и найти.
Зима будет длинной, зима будет лютой,
Удушливой, мрачной, и снежной, и смутной,
И с радостью в сердце, и с болью в груди.
Ну, в общем, вставай и иди.
На склоне лет, да и всего на склоне
я словно позабыл, как сладко спать в вагоне
Бежит вагон покачиваясь в такт
но что-то всё равно не так, не так
Ворочался, кряхтел, гонял чаи
и думал о.. — молчи, в себе таи
о чём там думал ты в пространстве ночи
на верхней полке, с бесом под ребром
не высказать, не выразить пером
всё то, чем этот бес меня морочил
Пил водку я и прочие напитки
то для смягченья ежедневной пытки
то для её сугубого продления
на выходе ловя стихотворения
стишок, в мозгу застрявший, как заноза
рождал эффект глубокого психоза
и я в белогорячечном бреду
искал себя и думал, что найду
И я нашёл. И очень был не рад
попавши в ад, где жил какой-то гад
с какой-то обезумевшею рожей
мы, как две капли, были с ним похожи.
и я был — я, и он был тоже — я
и жизнь его была — как жизнь моя.
Жили — тили-тили, трали-вали
верили, что «жизнь» — впереди
воздух воровали — пропивали
мы годов до тридцати пяти
Были так похожи, даже слишком
от любви и водки осовев
на самоуверенных мальчишек
с кашей невозможной в голове
И любое море — по колено
и любые горы — по плечу
только пафос тот — мура и пена
даже вспоминать-то не хочу
До поры — за хорошо живёте —
были нам открыты все пути
а потом увязли мы в болоте
Стоп машина. Некуда идти.
Огляделись дико — Матерь Божья! —
а вокруг — бутылки, стёб и страх
темнота, болото, бездорожье
чёртики кровавые в глазах
Говорит мне Бог: «Заведи кота.
Перестань мотаться туда-сюда.
Поступи на службу. Крепи семью.
Посмотри, как сильно тебя люблю —
Ведь не дал тебе, дураку, пропасть,
Когда лез без мыла ты Смерти в пасть.
А ведь мог бы просто махнуть рукой,
Наплевать на всё, раз уж ты такой
никудышный парень, а Я же — нет,
всё берёг, хранил тебя столько лет!
Впрочем, — Бог, подумав, сказал, — ну, что ж,
Что с тебя, дурака, вообще возьмёшь?
Да живи, как знаешь, пока живой,
Ведь делить-то нечего нам с тобой.
Вы же все Мне — дети, куда от вас
Мне деваться? Некуда. Каждый раз,
Когда вы косячите, — больно Мне.
Вам потом хреново, а Мне — вдвойне
Оттого, что вас Я спасти не смог.
Может быть — спасётесь. Храню вас. Бог»
Себя необходимо тормошить
а то ещё замёрзнешь ненароком
и по уши увязнешь здесь в глуши
заснеженной, у злой зимы под боком
что впереди бежит календаря
дыша морозом и ветрами дуя
но весь я не умру. В декабрь войду я
прям как живой с живыми говоря.
Стучит обходчик по колёсам
до ре, до ре, дин-дон, бабах
в нём спрятан был с рожденья моцарт
а может бах
он был бы музыкант заправский
но он обходчик день-деньской
ж/д дороги ярославской
иль костромской
на улице сегодня минус
примерно, где-то, двадцать восемь
по городу гуляет вирус
и от мороза башню сносит
покрыты инеем пушистым
деревьев скрюченные кроны
и будто пьяные фашисты
по парку мечутся вороны
Светлана спит. Сосед, наверно,
ещё не вышел из запоя
с утра мне в дверь стучался нервно
не знаю, что уж там такое —
меня ведь не было в квартире
я ехал из Череповца
в окно любуясь далью, ширью
зимы без края и конца
Сосед придёт — поточим лясы мы
рублей пятнадцать дать смогу
по-своему все будут счастливы
включая — вашего слугу
Ночью жара спадает, и воздух становится свеж
Соловьи заливаются, или кто там ещё? — промеж
Новой густой листвы. Пения водопад.
Июнь наступил десять минут назад.
На рояле в четыре руки, в восемь рук, в сорок восемь рук
Ночь играет. Растёт, нарастает звук.
Вот и лето
Июльский жар, июльский зной
не остывает и в ночи
гроза проходит стороной
далёкий гром во тьме ворчит
ворчит, урчит, кричит, мычит
копытами стучит
горячим воздухом дыша
скрипит, как мельница, душа
и мелет жизнь на порошок
и мне нехорошо
в духовке, в печке, в западне
на дне, на дне, на дне
а ветер летний густ, как мёд
но вот опять знакомое:
порхает, ножкой ножку бьёт
смешное насекомое
тяжёлый сон, как стрекоза
садится на глаза
Дурацкие мысли, как гости
приходят, когда захотят
вживаются в мозг мой и после
его раздирают, когтят
Душа моя гаснет и киснет
а мыслям — как с гуся вода
Молчите, проклятые мысли
не думал я вас никогда
На кой ляд тебя понесло, Хома
ночевать на чёртовый сеновал?
Кабы знал ты какая настигнет Тьма
там тебя, кабы только, дружок, ты знал!
Ночь тепла, и ветры в степи поют
звёзд на небе столько — хоть пруд пруди
оставайся в поле, философ Брут
не ходи на хутор тот, не ходи
но пошёл — и мышкой в капкан залез
как по плечи сразу в смоле увяз
сам ли выбрал путь — иль попутал бес?
Всяк не важно, парень, коль Бог не спас.
Ну, положим, просто — не повезло
а потом — вокруг закружился враг
и тебя, Хома, проглотило Зло
не заметив, походя, просто так
Нарисуй мне картину, художник Дега
например, нарисуй тараканьи бега
журналистов, политиков разных
большей частью не буйных, но грязных
Нарисуй мне Художник, давай, нарисуй
Но Дега мне ответил:
— А вот тебе хрен!
Этот мир незнаком мне и гадок
Нарисую я лучше лошадок
да, лошадок и разных цветных балерин
ведь политиков много, а я брат, один
жизнь на них мне расходовать жалко
голова моя, знаешь — не свалка!
Поэт, зажигаясь бенгальским огнём
читает стишки на манеже
брутален, красив, но при этом есть в нём
вторая какая-то свежесть
И ладно, и звучно, но что-то не так
дешёвка всё, милый Амвросий!
Но милый Амвросий проглотит фальшак
и даже добавки попросит
Кончились Феллини и Тарковский
фильмы те ты смотришь словно сны
новый мир — какой-то не таковский
плоский и лишённый глубины
или это нас подводит зренье
погружая души в полумрак?
мы на мир глядим в недоуменье
что это? зачем это? и как?
Что никак не уляжешься? Снова никак не спится?
Это вспомнится лето, турбаза с именем птицы
Иволги — где разливалась река, кузнечик в лесу пиликал.
Время детского счастья. Долгих школьных каникул.
Дед мой, матёрый плотник — что-то всё строил, строил
домики с парой комнат (в каждую комнату — трое
человек заселялось). Был он в работе — дока.
С «золотыми руками». «Вечный ударник» — о, как!
Мы рыбачили с дедом. Плавали в лодке с ним мы
по протокам, ловили плотву, густёру и прочих
ранним утром и вечером. Над головами нимбы
вспыхивали от солнца, солнце слепило в очи.
Память моя ты, память, — выглянешь, словно в щёлку,
вспомнишь краски заката, виденного когда-то.
Как называлась река-то? — Гусёлкой звалась, Гусёлкой.
А никакой не Летой называлась река та.
Мы на фото: в саду, за столом, на любимейшей даче
только что от реки — веселы, беззаботны, свежи
август близок к концу, впереди уже осень маячит
паутинкою в воздухе еле заметной дрожит.
Кто-то возится с мясом, а кто- то бренчит на гитаре
кто-то водку уже разливает, а кто-то уже перебрал
и у дуба свернувшись калачиком тихо кемарит
кто-то возле костра шашлыком заправляет мангал.
Целый мир оживает при помощи старого фото:
все при деле, все живы в моём персональном раю —
из которого мне возвращаться порой неохота —
где кузнечики в зарослях лёгкое счастье куют.
Всё мне кажется: он за какой-то загадочной дверью
подойдёшь, постучишься, легонько откроешь, а там
август, Волга и звёзды, и яблоки с сонных деревьев
снова падать начнут и покатятся к нашим ногам.
Изогнув, как он может один,
коленца,
Скачет кузнечик
с лицом младенца
или сказочного старика,
небывальщины, лугового духа,
дни считавшего за века.
Целый мир ему —
у реки поляна.
Натолкнувшись внезапно
на великана,
заслонившего вдруг ему
небосклон
всей громоздкой,
необозримой тушей
и в глаза глядящего,
словно в душу,
вероятно — «Ужас» — подумал он.
Вероятно, думал и Гулливер,
что нормален только его размер.
Может, он ничего и не думал —
просто,
не замечая разности роста,
и того, что жизнь его,
на наш взгляд, короче,
он стрекочет,
о чем-то своем хлопочет,
опасается птиц да зеленых жаб.
Замирая, любуется небом он —
чей масштаб
одинаков: для нас,
для него,
для всех,
Кто обращает свой взор наверх.
Скажи мне, весёлый кузнечик,
Да только всю правду ответь:
Ужель ты настолько беспечен,
Что даже не помнишь про Смерть?
— Меня не касается этот
Ваш страх, что калечит умы —
Моё бесконечное лето
Длинней вашей вечной зимы.
В строчках ставлю маячки,
Чтобы их заметить сразу.
Твоему, товарищ, глазу
Вовсе не нужны очки.
И не нужен яндекс-гугл.
Нужен зренья общий угол —
Приблизительный — чёрт с ним! —
Взгляд из общей дальней дали,
Где когда-то мы дышали
Вместе воздухом одним.
Из одной мы точки сборки
все катились в санках с горки.
Остальное — ерунда.
Даже возраст — не помеха.
Важно лишь, откуда ехал
И приехал ты куда.
Ты едешь на трамвайчике, в вагончике зажатый
Меж дяденек и тётенек, что едут не жужжа.
По жизни так наездился, в трамвайчике кружа ты!
Но наконец попала вдруг под хвост тебе вожжа.
Глубокоуважаемый вагонопровожатый!
Позвольте мне немедленно отсюда выйти вон!
Вагоноуважаемый глубокопровожатый, —
Остановите всё ж таки проклятый свой вагон!
А жизнь-то распадается на рифмы и цитаты,
И всё не унимается и режет без ножа,
И кто тут уважаемый вагоноуважатый,
К кому ты обращаешься, — не ясно ни шиша.
Мы с тобою поедем на А и на Б,
Пусть кто хочет — сидит на трубе,
Наблюдая за тем, кто же первый помрёт,
И чей завтра наступит черёд.
Пусть себе наблюдают — а мы прыг да скок
С Украины — на Дальний Восток,
А потом в Сан-Франциско, а там — в Сен-Тропе
То на А, говорю, то на Б.
И Поля Елисейские нас уже ждут,
Ждут Израиль, Непал и Бейрут,
Ждут и в Вологде, там, где резной палисад
Из савойской сосны мастерят.
И… немало ещё на земле разных мест.
Мы поедем на East и на West,
И на South, и на North — всюду есть наш народ,
И никто никогда не умрёт.
А с Земли, на комете, махнём мы на Марс,
Как же так, что бы Марс — да без нас?
То на А, то на Б…. то мы здесь, то мы там —
До чего ж будет весело нам!
Но не то что бы я был Бессмертный Кащей
С потаённой иголкой в яйце,
Просто знаю, что весь не умру я, вообще,
И начало пребудет в конце.
Пруд замерзает
на его берегах
толпятся утки
в серых шинелях
как врангелевцы
решившие остаться
холодное утро. Ноябрь.
День короток, а небо в низких тучах
напоминает мокрый серый мел
и давит сверху сумраком ползучим
«куда всё катится?» — спроси — скажу — «к зиме».
К зиме все катится, чем дальше — тем быстрее,
всё ближе снегопады, холода,
а в наших-то, мой друг, гипербореях
и батареи греют — не всегда.
Вот потому и птицы средь разрухи
галдят отчаянно: «To be or not to be» -
вороны, как процентщицы-старухи,
студенты-разночинцы — воробьи
и прочие — сигналя, семафоря
о неизбежном, подступившем к нам
что состоит из холода и горя,
из радости и счастья — пополам.
Снег выпал. С ним была плутовка такова —
Сбежала осень, сделав финт ушами
снег лёг на землю невесомой шалью
Зима вступила временно в права
Я радуюсь зиме. Горячим чаем
Её приход (пусть временный) встречаю
И гостье рад — быть может, что не зря,
Надеясь, что мороз прочистит горло
Которое, как той вороне, спёрло
От воздуха сырого ноября.
В коленке так хрустит сустав
что аж закладывает уши
не до любви, не до забав
ни пить не хочется, ни кушать
по тёмной улице ягой
иду, скрипя своей ногой
пугаю скрипом тем детей
переходя через дорогу
мне кто-то скажет без затей
«скорее замените ногу»
но дорожу своей ногой
и мне не надобно другой
Мне скажут: «так себе нога
ни то, ни сё» — но я отвечу
что не согласен ни фига
с такой бессмысленною речью
какая ни была б нога
она мне крайне дорога!
Копаясь в древних сих предметах
что достаю из сундука
зальюсь слезою, но при этом
пора-порадуюсь слегка
вот — допотопная кассета
на ней — ветхозаветный рок
а вот на фото — Волга-Лета
где молод я и мой сурок
со мною, жив ещё покуда,
бодр и практически здоров
и на вопрос «пить будешь?» — «буду!»
он отвечать всегда готов
стишков и писем старых пачка
статьи, билетики, винил
рублей диковинных заначка
что мог пропить, да не пропил
храню я в тайне, словно плюшкин
покрытый прахом милый хлам
смешные цацки и игрушки
и никогда их не предам.
Я сегодня многословен, многослоен
как бы крепко сшит и очень ладно скроен
я собой любуюсь в профиль и анфас
а вчера был некрасивым, толстым, старым
глупым, нервным и кричал что «всё достало»
просто «фу, таким быть» кажется сейчас
превращаюсь то в одно я, то в другое
если есть свобода — значит нет покоя
без свободы же — какой уж там покой?
Светит солнцем жизнь, на этом солнце — пятна
очевидно в жизни всё, невероятно
жизнь — такая и не может стать другой
Так ты любил Саратов? — Ну ещё бы!
Се — дым купечества, родимые трущобы
и лапы лип и Глебучев овраг
возвышенности, склоны, зелень лета
двор на Садовой… эта песня спета
и как туда приехать? — Да никак.
Дома и горы — словно стали ниже
на фоне новых «вышек». И не дышит
пространство улиц, скверов, площадей
мне некуда бежать от новостроя
и сердце будто полое, пустое
ничто не греет больше, хоть убей
Тут Город был. Он весь перелопачен.
Он провалился в бездну и исчез.
И старым именем зачем-то обозначен
Губернский незнакомый город С.
Я жив одной лишь силой духа
пришли такие времена
то вдруг понос, то золотуха
то сердце ёкнет, то спина
вчера болел, но жил при этом
а вот сегодня — вырван зуб
теперь под лампы ярким светом
лежит бесчувственный как труп
всё меньше вас, родные зубы
всё меньше тянется корней
из тех времён простых и грубых
мятежной юности моей
когда как скиф я зубы скалил —
весь их прекрасный, стройный ряд
одно отрадно средь печали —
что не болят
Мы полетим, мы поплывём
не знаю как, когда? —
но виден неба окоём
но плещется вода —
почти у самых наших ног —
реки безбрежна даль
блестит немыслимый поток
как ртуть, как медь, как сталь
И душ возня и толчея
в толпе такой густой! —
«Кто тут последний? Буду я —
За вами» — «ладно, стой»
А старый лодочник ворчит:
«Намазан мёдом путь?
Что за наплыв такой в ночи?
не сесть, ни отдохнуть.
Вас — много, но один я здесь —
вози вас, только знай,
И всякий зайцем хочет влезть!
Я что вам, Дед Мазай?»
Тут — просыпаюсь. Странный сон
растаял в свете дня.
Прощай, Река, прости, Харон.
Плывите без меня.
Сделай, сделай перепост
Моего стишка.
Он про то, что мир не прост,
Жизнь порой тяжка
И весь наш короткий век —
Ссылка да этап,
На котором человек
Очень часто — слаб.
Слаб и гадок. Глуп и груб.
Груб и глух, и нем.
А потом он просто труп.
А потом совсем
Превратится в землю, в прах,
В прах и тлен. И вот
Разве только в чьих-то снах
До поры мелькнёт.
Ты всё это знаешь сам.
Для чего ж — ответь —
Ты стремишься к небесам
И не веришь в смерть?
И карабкаешься вверх,
Как дурак Сизиф.
Отчего возможен смех?
Для чего ты жив?
Ухвати тоску за хвост,
И секир-башка
Делай, делай перепост
Моего стишка.
Быстро делай перепост!
Ну-ка, делай перепост
Моего стишка.