Последние лет пятнадцать русский музыкальный андерграунд прочно ассоциируется с ее именем, а ее имя с хиппи-роком и андерграундом, хотя это уже давно не так. Да, действительно песни Умки, она же Аня Герасимова, не крутят по радио, не говоря уже о ТВ. Но зато их уже много лет поют в компаниях и электричках. Новые записи мгновенно распространяются по стране. Абсурд? Не может быть? А меж тем у андерграундной группы 20 альбомов и 200 концертов в год. Да и сама Умка кривится при словах «контркультура» и «андерграунд». Еще недавно рок воспринимался как музыка протеста, а сегодня стал мейнстримом и даже ретро. Это подтверждает и последний альбом группы «Умка и Броневик» Closer Sessions. Виниловая пластинка, записанная в Сан-Франциско. Ход вполне логичный для людей, которые играют классический рок: записаться в Америке на традиционном носителе. На конверте рекомендация: «Продукт предназначен для широкого круга любителей начала второй половины прошлого века». Среди этих любителей и хиппи с седыми косами, которые хорошо помнят, как Умка пела «Автостопный блюз» на флэтах, и мальчики-девочки, родившиеся через двадцать лет после Вудстока.
— Предположим, попадет эта пластинка в руки американцу. Поймет ли он, о чем вы поете? Подводная лодка превращается в гроб, дымится Останкинская башня, Курский вокзал проваливается сквозь землю…
— Во-первых, там есть перевод. Во-вторых, ну не поймет, и что дальше? Можно подумать, все наши слушатели прекрасно понимают, о чем я пою. Нет, нисколечко. И хорошо, и не надо. Мы всю жизнь слушали английскую и американскую музыку. Понимали процентов тридцать. И слава богу. Вот, скажем, Led Zeppelin, очень продвинутые ребята. Никто не подозревал, что они поют такую чушь, у них же кошмарные тексты. Кошмарнее, чем у Beatles. Так что иногда лучше не понимать. Я вообще не считаю, что в рок-музыке надо делать сильный упор на тексты. На тексты может быть и упор, но в 90% случаев они очень плохие. Претензия на жуткое глубокомыслие, на какие-то глобальные идеи. А качество непотребно низкое. Они ни как стихи, ни как тексты не катят.
— Ну хорошо, тексты неважны. Но ведь такую музыку, как у вас, можно услышать в каждом втором американском баре…
— Естественно. Рок-музыка не американской вообще быть не может. Это американское изобретение, как и джаз, как и блюз.
— На что же реагируют американцы? Текста не понимают, музыку сто раз слышали…
— Когда уверен, что то, что ты поешь, по-настоящему важно, появляется интонация, которая доходит до людей без понимания конкретных слов. Такая уверенность есть далеко не у всех. У нас она есть, и люди это чувствуют. Мы много играли для американцев. И их это цепляет не меньше, а, может быть, и больше, чем отечественную аудиторию. Вот недавно мне приходит письмо: «Здрасте, я живу в Сиэтле. Я был один раз на вашем концерте, у меня есть ваша пластинка. И хотя я не понимаю ни слова, но когда мне хочется почувствовать себя дома, я ставлю эту пластинку». Это пишет американец! У меня сердце тает от таких вещей… Здесь, в России, человек еще пытается слова расслышать, а эти сразу хватают голый драйв. Когда мы выходим, народ кидается к сцене и начинает дико плясать и радоваться. Они говорят: «Мы в жизни не могли себе представить, чтобы русские так играли рок-н-ролл. Это действительно настоящий рок, и мы понимаем вас как родных». Но если бы мы жили там, мы, конечно, пели бы по-английски. Не было бы никакого смысла петь по-русски. Хотя есть некоторое количество русских, которые живут в Америке и продолжают играть так называемый русский рок. Это невыразимо печальное зрелище. Вот, например, приезжают поляки, у них польское комьюнити, они собирают свою публику. Приезжают венесуэльцы, немцы, итальянцы. У всех своя музыка. А наша музыка, оказывается, «русский рок».
— У вас до сих пор репутация подпольщиков, хотя вы и играете уже много лет. По радио не крутят, по ТВ не показывают. А вы спокойненько записываетесь в Америке, с профессиональными аранжировками, без альтернативного скрежета. Каждый звук слышен, хоть сейчас в ротацию отдавай. Слишком хорошо для андерграунда, вам не кажется?
— Музыка нормальная, песни нормальные, чего выпендриваться-то… Специально портить записи? Играть с плохим звуком? Другое дело, что мы не платили 300 тысяч долларов за запись, она стоила не так уж дорого. Со скрежетом обошлось бы дороже. Но мы же не какие-то там хиппи или панки, которым необходимо поддерживать имидж. Мы играли более чем в ста российских городах. За границей наберется еще несколько десятков как минимум. Мы даем в год по двести концертов, нас слушает куча народу. Я тут первый раз в жизни вписалась в «социальную сеть» в интернете. Оказалось, там уже существует группа «Умка», в которой три тысячи человек. Ну какой это андерграунд? Смешно. Андерграунд — это нечто или направленное против существующего порядка, или очень фиговое по качеству. Но у нас нет ни того ни другого. Мы играем традиционную музыку, на основы не покушаемся. А нынешняя «альтернатива» у меня вообще энтузиазма не вызывает. Альтернативный продукт — нарочито мерзкий, дерьмовый, вызывающе низкокачественный. Какой-то парад фриков: кровища, говнище, голые задницы. Все это «прикольно» и вместе с тем отвратительно. Когда я слышу слово «контркультура», я хватаюсь за пистолет. Пытаясь противостоять официозному гламурчику, эти люди волокут в искусство то, что там быть не должно. Они считают, например, что самый ништяк сфотографировать вонючего бомжа. Причем желательно, чтобы от фотографии так же воняло, как от него самого. Вот если бы возник андерграунд как противостояние всему этому… Противостояние квазиальтернативе, которая паразитирует на человеческих уродствах и слабостях. Андерграунд нормальных людей. За такой андеграунд я обеими руками. Нормальные люди всего мира против говнища. Ура!
— Это ведь только сейчас стало модным быть альтернативным и неформальным. А раньше даже подпольщики мечтали записать пластинку на фирме «Мелодия». Говорили: «Вот нас по радио разок прокрутят, люди услышат, и мир изменится».
— Я и сама так думала. Когда в конце 1990-х меня уговорили выпустить студийный альбом, я была уверена, что на следующий день он заиграет из всех ларьков. В принципе так и произошло. Только это мгновение заняло десять лет. И заиграл он не из ларьков, а из компьютеров. Но мне этого хватает. Если аудитория увеличится хотя бы в десять раз, в нее уже автоматом попадут люди, которым совершенно необязательно меня слушать. Они просто не поймут, что к чему. Я далека от иллюзий, что можно кого-то поднять до своего уровня. Не собираюсь этим заниматься. Вкус большинства заведомо плохой. Не только у нас, всюду. То, что нравится массам, как правило, за редкими исключениями, дерьмо. С этим ничего не поделать. «Скоты не должны смеяться» — это я цитирую Хармса. У него есть такой маленький трактат «О смехе». Там говорится, что смех бывает двух сортов. Бывает, пошутишь, и смеется сразу вся аудитория. Но это низкий сорт смеха. А иногда пошутишь, и смеются не все и не сразу. И это правильно, говорит Хармс, скоты не должны смеяться.
— Нет ли в этом человеконенавистничества?
— Есть. Вот я и думаю, каким образом мы со своей простой телегой попали в элитарную нишу. Чудеса. Мы ведь не Леня Федоров, не группа «Вежливый отказ». Мы играем очень простую музыку. А нас слушают в основном умные люди. Но мне это нравится. Я не хочу, чтобы нас слушали идиоты.
— Вдобавок ко всему идиоты любят повеселиться. А у вас довольно депрессивные тексты.
— А по-моему, очень оптимистичные.
— Ну вот, скажем, песня «Не волнуйся, мама (Ничего не будет хорошо)». Прямым текстом сказано, что можно даже не рыпаться. Все равно ничего не выйдет. Где же тут, по-вашему, оптимизм?
— Эта песня адресована моей маме. Уже невозможно было ее утешать и говорить, что все будет нормально. А сказать «все будет хорошо» — значит, ничего не сказать. Как-то мы играли в одном городе с местной группой. Человек из этой группы схватил микрофон и вместо «Ничего не будет хорошо» спел «Все будет хорошо». Мы его чуть не убили. Смысл же совсем другой! Ничего не будет хорошо, но мы все равно проживем как-то. Не будет хорошо, но все равно все отлично. Веселая же песня! Народ на концертах скачет… Да, все понимают, что мир несовершенен, порой враждебен и никто тебе не пойдет навстречу. Но мы все равно как-нибудь протусуемся, а что делать-то?
— Умер-шмумер — лишь бы был здоров?
— Вот именно.
— Кончаются нулевые годы. Все вокруг подводят итоги, занимаются рефлексией. Для вас это были хорошие десять лет?
— На рубеже тысячелетий меня постигла странная болезнь. Я абсолютно облысела. И для меня это было обнуление своего рода. Хипповый период кончился, потому что хиппи без хаера не бывает. И все, что было после этого, было яснее, жестче, качественнее. Я записала по крайней мере четыре альбома, которыми можно гордиться. И то, что я после этого не сдохла, — чудо. Обычно люди после таких серьезных прорывов как-то физически устраняются. Или группа разваливается. А мы продолжаем играть и жить. И волосы выросли. Но вот понимание того, что что-то может внезапно кончиться и больше никогда не начаться, — оно осталось.
