Иероглифы Александра Введенского

Дмитрий Волчек: 30 ноября случилось событие, которого ждали много лет: в московском магазине ''Гилея'' было представлено новое издание произведений Александра Введенского. Это третий опыт собрания сочинений поэта: в начале 80-х двухтомник под редакцией Михаила Мейлаха вышел в США, в знаменитом издательстве ''Ардис'', дополненное издание появилось в Москве в 1993 году, а потом – пауза, затянувшаяся на 17 лет. И вот, после вынужденного перерыва – семисотстраничный том под названием ''Всё''. Издательство ''ОГИ'', составитель – Анна Герасимова, литературовед и рок-музыкант.

''Всё'' читается и как вздох облегчения?

Анна Герасимова: Это читается главным образом как вздох облегчения. Я понимаю, что ''всё'' Введенского быть не может. Уже начались какие-то удивительно смешные дебаты по поводу того, почему от русского народа так долго скрывали творчество национального гения. Очень смешно.

Дмитрий Волчек: Это ведь финал и долгой истории в вашей собственной жизни, да? Вы помните, как открыли для себя Введенского? Это ведь были еще советские времена…

Анна Герасимова

Анна Герасимова: Прекрасно помню. Когда мы с Егором Радовым женились, у нас была свадьба студенческая, и пришел Томас Чепайтис. Все напились, как положено. Там была съемная квартира, и Томас ходил не по полу, а по каким-то столам, шкафам, стульям. Ходил и тихонечко декламировал Введенского, все время повторял одно и то же четверостишие:

когда бы жить начать сначала
он молвит в свой сюртук
я б все печатала рычала
как бы лесной барсук

Это был 81 год. С тех пор мы просто заболели этим делом, очень много читали, очень много над этим думали, разговаривали. Потом еще ездили, в студенческие времена, в Питер на поклон к Мейлаху, чтобы с ним общаться и что-то у него важное узнавать. Он сильно опоздал, мы его долго ждали, а потом пришел, встал на голову и отвечал на наши вопросы. А потом, когда я собиралась поступать в аспирантуру, мы с Егором сидели и разговаривали: какую бы мне взять тему, чтобы самой интересно было? И он пошутил, то есть меня спровоцировал: ''А что, возьми и напиши диссертацию по Введенскому''. Я говорю: ''Ха-ха-ха''. Это 83 год, кто может разрешить в 83 году писать диссертацию по Введенскому? И я так аккуратненько сначала это назвала ''Поэзия 20-х годов'', потом – ''Заболоцкий и его литературное окружение'', а потом постепенно вырулила к обэриутам, и вот так оно все и началось.

Дмитрий Волчек: Стали готовить собрание стихов и написали предисловие, которое сейчас включено в эту новую книгу?

Анна Герасимова: Нет, нет, собрание я стала готовить только в начале 90-х. Тогда поднялся невероятный интерес к обэриутам, и все захотели издавать Хармса, Введенского, Олейникова. Поскольку я уже к тому моменту была кандидатом наук, специалистом и так далее, многие издательства захотели иметь дело со мной, тем более что я человек не скандальный, веселый, со мной легко договориться. А филологи – публикаторы и комментаторы – люди обычно сложные, и договориться с ними сложно, сами знаете. А я, видимо, как-то привлекала своей простотой и сговорчивостью. И несколько изданий подготовила, из которых вышло очень мало чего. Вышел Хармс, вышел Вагинов, а книг было штук 12 и, в частности, был Введенский. Я очень рада сейчас, что он не вышел, потому что когда я потом взяла эту машинопись за основу книжки, которая сейчас вышла, и стала с ней пытаться работать и переносить ее в компьютер, я, конечно, нашла массу всяких ошибок, неточностей, всяких глупостей детских, которые мне пришлось ликвидировать. В общем, это не то издание, которое я собиралась готовить в 90-е годы. А потом уже вышел гилейский двухтомник, ему все очень обрадовались, и я Введенского готовить не стала дальше, потому что какой смысл дублировать? Так он у меня валялся по разным квартирам, по разным шкафам, холодильникам, тумбочкам, пока, наконец, не получилось так, что наследник решил работать со мной, а я пыталась соответствовать, как могла.

Дмитрий Волчек: Я тоже в начале 80-х годов впервые прочитал Введенского, и тогда у меня было такое самонадеянное ощущение, что я его прекрасно понимаю. Но чем больше я его читал, тем меньше этого ощущения оставалось. Вот такой пример: финал текста «Начало поэмы»:

чу сухорукие костры
(свиная тихая колхида)
горели мясом. Рысь женилась

Я сразу это запомнил наизусть, часто повторял, а потом прочитал статью, в который разбиралась эта рысь, и оказалось, что это Русь. ''Тут жирная земля лежит как рысь'' – совершенно новый объем для интерпретации появился. Я думаю, что вы с такими случаями сталкивались много раз, когда составляли комментарии. Как вы понимаете Введенского, понимаете ли его?

Анна Герасимова: У меня была статья ''Уравнение ос многими неизвестными''. Поскольку я, можно сказать, ученица Чудаковой, я считала себя в каком-то смысле продолжателем формализма, и я с большим удовольствием и интересом подсчитывала ключевые слова у Введенского. Подсчитывала, сколько раз в имеющихся у меня текстах содержится слово ''земля'', ''лошадь'', ''река'' и так далее, выписывала все контексты. Ведь Тамара Липавская составила словарь языка Введенского, и он лежит в фонде Друскина. Интересно, что чинари собирались составить словарь иероглифов вообще: иероглиф, как не собственное значение слова. Друскин пишет, что иероглиф двузначен. Он имеет прямое значение, как картинка – допустим, ''лошадь''. И другое значение – не собственное, которое приобретет в контекстах. Вот эта иероглифичность – основа поэтической системы Введенского. И потом, с помощью вот этих опорных слов, этих самых иероглифов строится такая необразная система: применительно к Введенскому нельзя говорить о метафорах и нельзя говорить об образной системе. Там ближе к иероглифам, хотя я мало что знаю про иероглифическое письмо, но, может быть, именно то, что я мало это знаю, как раз дает возможность толковать это так, как мне нужно и интересно. Такая схема получается, схема мысли или схема отсутствия мысли, которая базируется на основных картинках, которые, при разворачивании в контекстах, дают вот такую систему, и каждое это слово оказывается связанным с главной темой Введенского: Время, Смерть и Бог. И все эти слова оказываются вписаны в эту систему. Я очень рада, что мне не нужно пересказывать полностью всю эту теорию или историю, потому что я с восторгом воспользовалась возможностью включить в эту книжку свою статью, которая называется ''Бедный всадник или Пушкин без головы'', и там как раз весь анализ основан на этой иероглифической системе. О ней многие писали, и Мейлах, и Друскин, конечно же, первый о ней писал. Это основа поэтического языка Введенского. И благодаря этому можно, как сам Введенский пишет в ''Серой тетради'', понять, или, еще лучше сказать, не понять. Поэтому, когда вы сказали, что сначала вам казалось, что вы понимаете, а потом, чем дальше, тем больше вы не понимали, то к этому Введенский как раз и стремился.

Дмитрий Волчек: 17 лет произведения Введенского почти не издавались, и это было настоящим преступлением, тем более что Введенский не мог публиковаться при жизни, большая часть рукописей погибла после его ареста, и до конца 80-х годов в СССР сохранялся запрет на его имя. Когда цензура рухнула, включились коммерческие мотивы. Это история преступления, но я не готов назвать литературоведа, который, получив доверенность от наследников, контролировал публикации, преступником. Владимир Глоцер стал жертвой собственной страсти – он был уверен, что лучше всех понимает обэриутов и единственный имеет право публиковать и толковать их тексты. В прошлом году он умер, книга Введенского наконец-то вышла, и, будем надеяться, уже не возобновится постыдная склока вокруг рукописей, спасенных 70 лет назад Яковом Друскиным. Соглашусь с Анной Герасимовой:

Анна Герасимова: Борьба эго вокруг наследия обэриутов – это одна из самых позорных страниц советской филологии.

Дмитрий Волчек: Филологический мир – это банка с пауками, но все-таки противоречия среди специалистов, которые занимаются обэриутами, невероятно непримиримые. Может быть, как-то предмет исследования влияет?

Анна Герасимова: Была такая шутка, что люди, которые занимаются Хармсом, постепенно превращаются в его персонажей. Это одна из причин, из-за которых я в свое время перестала всем этим заниматься, сказала: ребята, до свидания, мне не интересно, все это превращается в грызню и в мерение такими органами, которые не должны принимать участие в изготовлении книжек и комментировании текстов.

Презентация книги Введенского в магазине "Гилея"

Дмитрий Волчек: Вы сказали, что у вас легкий характер. А как вы представляете характер Введенского? Хармс и Введенский, тем, кто поверхностно знаком с их жизнью, кажутся легкомысленными балагурами. Но это ведь совсем не так?

Анна Герасимова: Они были абсолютно разные люди. Хармс был интроверт, очень сосредоточенный, очень закомплексованный, для близких очень тяжелый человек, с реакциями на грани психопатии. А Введенский, судя по отзывам людей, которые его знали, да и видно это по его текстам, был невероятно симпатичный, легкий, любимец друзей, женщин и издателей, человек вполне подверженный всяким мирским слабостям, типа выпить, в карты поиграть, с бабами погулять и так далее. Мне это очень симпатично, я вообще люблю таких людей. И при этом этот человек мог поразительным образом сосредотачиваться в какой-то момент, когда на него падал с неба луч прожектора, и в этом луче прожектора выдавать все, на что он был способен, причем с легкостью и без обиняков.

Дмитрий Волчек: Я знаю, что вы считаете, что шансов найти неопубликованного Введенского почти нет. Но ведь, смотрите, чудеса случаются – два года назад нашли несколько совершенно неизвестных великолепных стихотворений Олейникова. Насколько серьезно искали, стоит ли еще искать и где?

Анна Герасимова: Я думаю, что стоит – в сундуках, в архивах. Замечательная исследовательница из Питера Татьяна Кукушкина нашла десятое стихотворение из десяти, которые были в Союз поэтов предоставлены. Нашла в архиве Лукницкого великолепный автограф с разными почерками, с разного размера шрифтами. И это стихотворение вместе с факсимильным его воспроизведением вошло в нашу книжку. Но это единственная такая новость.
В 95 году я решила, что больше этими вещами не занимаюсь: у меня были какие-то свои дела, мне стало интересно что-то еще, и я подумала, что не очень-то красиво паразитировать на чужих текстах. Если можешь создать свое, займись своим. Поэтому я этим не занималась. Я, конечно, не говорю, что если бы я занялась поисками, тогда бы я нашла. Была блокада, была эвакуация, были аресты, обыски, ссылки, были печки, которые надо было чем-то топить. Друскин совершил подвиг, сохранив все эти бумаги, и с ним никто не сравнится. Все, что он сохранил, все осталось. Есть еще несколько архивов, в которых есть какие-то разрозненные небольшие куски, но, в основном, это архив Друскина.

Дмитрий Волчек: А в архивах ФСБ искали всерьез или заглянули в начале 90-х, а потом уже никого не пускали?

Анна Герасимова: Я думаю, что, может быть, и пускали, но я последний человек, который пойдет в архив такого рода. Я с этими господами предпочитаю не встречаться.

Дмитрий Волчек: Чего не сделаешь ради поэзии…

Анна Герасимова: Нет-нет, никакой поэзии. Искали, безусловно, но это была не я, я ничего об этом не знаю. Если даже мне скажут, что в подобном архиве лежит роман Введенского ''Убийцы вы дураки'', я сама туда никогда в жизни не пойду. Есть другие люди, которым нравятся такие приключения.

Дмитрий Волчек: Новых находок почти нет, что же вошло в этот том – 700 страниц?

Анна Герасимова: Там, как и в книжке Вагинова, которую я в свое время составляла – огромное приложение, приложение больше, чем корпус текстов. Не потому, что «вот текстов нет, сейчас мы добьем объем». Ничего подобного. Просто было очень интересно собрать воедино разные вещи, касающиеся Введенского. Там есть очень интересная работа Алексея Дмитренко про ранние годы Введенского. Он прошерстил питерские архивы – там всякие документы, школьные характеристики. Это было уже опубликовано, но небольшими тиражами в научных изданиях. Там есть сажинская публикация писем Введенского. Я очень рада, что он предоставил ее нам, потому что это было опубликовано, но очень маленьким тиражом в Париже, и совершенно недоступно массовому читателю. Практически полностью опубликована книга Бориса Александровича Викторова, наследника Введенского, сына его жены Галины Викторовой, достойнейшего человека. Общение с этим человеком доставляет большое удовольствие и учит многим вещам. Я думаю, что Введенский гордился бы таким сыном. Я очень люблю книжку, которую он написал о Введенском, она тоже вышла очень маленьким тиражом, он издал ее за свой счет, это книжка воспоминаний и всяких документов. Там полностью протоколы допросов последнего ареста, очень много писем, посмертных писем, которыми обменивалась эта питерская компания – Друскин и Липавская с Галиной Викторовой. Вот эта книга полностью туда включена. И там есть крусановская хроника жизни и творчества Введенского, есть бирюковская статья, моя статья, кое-что из записных книжек Хармса, пара воспоминаний, они были опубликованы в свое время в журнале ''Театр'', которые я записывала за его вдовой и за его подругой. В общем, есть что почитать.
Мне что нравится в этой книжке, что она очень нераздробленная, все ясно там – вот тексты, примечания. Да, я хочу еще сказать, что подготовка текста там другая, чем в двухтомнике, то есть я решила полностью следовать оригиналам. Если, допустим, ''Минин и Пожарский'' написан подряд, как поток сознания, то так я его и буду воспроизводить, без всяких разметок, приличествующих драматическому произведению, без всяких лишних курсивов, отбивок, обозначения действующих лиц заглавными буквами и так далее. Мы с верстальщиком боролись: я хотела, чтобы все это было сверстано точно так же, как было напечатано в оригинальной машинописи. Это уже касается более поздних вещей. В общем, так это и было, в результате, сверстано. Но посмотрим. Я думаю, что меня будут грызть за эту книжку. Там много вкусовщины, там есть какие-то с моей стороны нарушения. Видимо этот рок-н-ролл, которым я замаюсь, не дает мне покоя, и в совершенно научных текстах там есть совершенно недопустимые интонации и обороты.

Дмитрий Волчек: Но Введенскому бы это понравилось?

Анна Герасимова: Я думаю, что да. Я тешу себя надеждой, что мы бы с ним подружились. Во всяком случае, он мне очень нравится.


Фотографии Тимофея Нацвина