«Братья Карамазовы — три ипостаси русской души»
Интервью о книгах с поэтом, переводчиком, исследователем литературы Анной Герасимовой (Умкой) состоялось во время Львовского форума издателей-2013 года. Беседовала Наталия Демина.
Когда вы начали читать? И какой была ваша первая книга?
Я очень рано начала читать — в три года. Я говорить научилась раньше, чем думать. Сначала говорить, потом читать, а потом думать. В пять лет я уже читала «Трех мушкетеров» и «Винни Пуха» одновременно. У меня были любимые: «Винни Пух», «Три мушкетера», «Буратино» и «Чиполлино».
«Три мушкетера» — неадаптированная версия?
Нет, конечно, не адаптированная. Когда ты сидишь такая маленькая, открываешь дедушкин шкаф со стеклом, и начинаешь переставлять книжки по красоте обложек, читать корешки… Вынешь книгу, откроешь ее, полистаешь и обратно засовываешь… Как то раз я достала «Три мушкетера», открыла, и, прямо сидя возле шкафа, по-моему, прочитала с начала до конца. Меня, наверное, за шкирку таскали обедать, но оторвать от книги было невозможно.
Какие книги вам запомнились в школьные годы?
Я очень много читала, невероятно много. Лет уже в десять-одиннадцать-двенадцать я читала всю русскую классику. Собрание сочинений Толстого, Чехова от первого до последнего тома. Потом лет в четырнадцать родители сочли, что мне уже можно и Достоевского. Маяковского я любила еще с раннего детства, знала всего наизусть.
Загубленное детство! (смеется). У меня было такое удобное кресло, которое я абсолютно продавила. Я не занималась спортом, было довольно сложно выгнать меня гулять, я все время сидела в этом кресле под уютным светом лампы и читала, читала, читала. Но во время этого чтения зрения не испортила, а испортила за пару лет пользования Интернетом.
Были какие-то еще волшебные детские книжки, которые мало кто знает. Например, «Капитан Крокус» Федора Кнорре или «Академия пана Кляксы» — польская книжка Яна Бжехвы.
Когда вы начали сами писать? Что было первое: проза или поэзия?
Как только я научилась писать, то сразу решила, что я — писатель, что я хочу быть писателем. На самом деле, я до сих пор абсолютно не писатель. Писатель — это тот, кто может сесть и написать, например, роман, а я не могу, у меня нет фантазии. Я могу написать только то, что было со мной на самом деле. У меня есть огромная полка дневников, накопившихся за всю жизнь. У меня теперь, наконец, есть свое жилье, куда я отовсюду, где я когда-либо жила, понатащила эти общие тетрадки. Одна из них с собой всегда, то есть текущая. Это дневник, который я веду больше тридцати лет, записываю туда какие-то стихи.
А в детстве я думала, что могу написать роман. Берешь бумагу, сгибаешь ее пополам, ножичком отрезаешь, опять сгибаешь, отрезаешь, сшиваешь. И пишешь: «Жил-был медведь, пошел, встретил зайца…» А дальше что, непонятно. Пишешь: «Они шли…», а страничек еще много, нарисуешь этого медведя, зайца, а всё равно много пустых страничек. Большими буквами напишешь: «Шли…», напишешь на целую страничку «ШЛИ». И до сих пор я не могу писать романы… Зато я могу писать стихи, могу переводить, могу сочинять и петь песни, могу писать ученые статьи.
О чем?
Вообще я — филолог, занималась русским авангардом, обэриутами, потом занималась битниками. Но только я для этого недостаточно усидчивый, наверное, человек. Но много чего понасоздавала. Больше двадцати лет назад написала кандидатскую диссертацию про обэриутов.
Были ли среди ваших детских книг научно-популярные?
Конечно. В основном это были книжки про природу. Я даже думала, не стать ли мне биологом. «Большой дом человечества», например. Там было про планеты, про Солнечную систему, как образовалась Земля. Были всякие «Ребятам о зверятах», «Кто в лесу живет, что в лесу растет», про бабочек.
У меня дома, чуть ли не на пьедестале, стоит книжка Аксакова «Бабочки». Если было бы место дома для пьедестала, то она бы там и стояла, потому что это была просто библия моего детства. В этой книжке я знаю каждую точечку, какие там картинки с бабочками. Это довоенная книжка, которая принадлежала моей маме и ее брату до войны. Очень книжное было семейство.
Здесь во Львове Татьяна Толстая сказала на встрече с читателями, что она не любит Достоевского, что ей не хочется погружаться в его глубины…
Ну, если бы она была Татьяна Достоевская, может быть, она сказала бы, что она не любит Толстого.
А вы что думаете о Достоевском?
Я очень уважаю Достоевского. Считаю, что это лучшее, что вообще написано о русском менталитете. Я не открою Америки, когда это скажу. Вот единый в трех лицах «брат Карамазов» — это три ипостаси так называемой русской души, русского менталитета. То есть голова в виде Ивана Карамазова, тело — в виде Мити и душа — в виде Алеши, такое ужасное несочетаемое сочетание, грызущее друг друга и себя, и все вокруг. Но это то, чем до сих пор еще знаменит, хорош и прекрасен так называемый русский народ. Достоевский меня вообще просто перелопатил, как сказал Ленин — «глубоко перепахал», только его не Достоевский, а Чернышевский…
А в каком это возрасте было?
Лет в четырнадцать-пятнадцать.Причем мне мама говорила: «Когда я в детстве читала Достоевского, я заболевала, у меня поднималась температура». Я думаю, да, фигня, подумаешь. Начала читать, и у меня началось то же самое. Запоем его читаешь, начинаешь болеть, действительно поднимается температура, крыша съезжает, спать не можешь, страшная зараза, отрава.
Как получилось так, что вы стали музыкантом?
Я — не музыкант, я просто автор песен. Как это в анекдоте «я — не настоящий сварщик». То есть я могу сочинить песню, в которой будет текст и мелодия. Я могу её спеть под гитару, но для того, чтобы это превратилось в музыку, мне нужны музыканты, и у меня они есть.
То есть одна музыка вам в голову не приходит, приходят стихи, а затем вслед за ними и музыка?
Нет, нет, нет. Одна музыка может прийти, потом к ней слова подбираются сами. Но чаще приходят слова с музыкой вместе, то есть с мелодией. А вот чтобы сделать все это музыкой, нужны музыканты. Я могу только приблизительно им показать, что я хочу. А они еще могут сказать: «Нет, Аня, не так. А надо вот так и так». И я начинаю обижаться, возникают различные терки между нами. Но это уже такая внутри рок-н-ролльная история.
Что вы сейчас читаете? За последние годы были ли книги, которые произвели на вас огромное впечатление?
Я опять же совершенно не оригинальна. Из нового мне чаще всего интересен только новый Пелевин. Переводную литературу я практически не читаю. Во-первых, потому что в основном ее плохо переводят. Во-вторых, меня вообще не очень интересуют глубины так называемой современной души.
Черт возьми, я не очень готова отвечать на этот вопрос, что мне нравится читать, и всегда не готова. Каждый раз думаю: «Аня, приготовься, тебя наверняка будут спрашивать, что ты читаешь, вспомни, вот ты сейчас что-то читала». Опять же ничего не приходит в голову.
Открываешь, например, Воннегута, он всегда мне близок, или Хемингуэя. Где-то в какой-то квартире застреваешь, куда ты приезжаешь на гастроли, видишь книгу Хемингуэя. Берешь его, открываешь… Где же ты был, старый друг? Столько лет… Как же давно я с тобой не встречалась, но все равно это помнится наизусть. В общем, всё главное было прочитано давно. Кроме нового Виктора Олеговича [Пелевина], как-то ничего равноразмерного ко мне не приходит.
А современные стихи?
Есть много хороших современных стихов. Много разных.
Бывает такое, что вы зачитываетесь кем-то или слушаете вживую?
Бывает. Это совершенно неожиданные люди. Они совершенно не совпадают с так называемыми звездами Интернета или звездами современной российской поэзии или русскоязычной поэзии. Это внезапные люди, вдруг оказывается, что у них какие-то невероятные стихи. И думаешь: «Да, ух ты! Ничего себе!». Внезапные люди.
К тебе может в каком-то маленьком городе подойти человек, подарить самиздатскую книжку. Читаешь и думаешь: «Ничего себе, а я про тебя ничего не знала». И потом, конечно, моментально забываешь. Пока об этом человеке не начнут широко говорить, никто никого не заметит.
Вы согласны с тем, что сейчас происходит новый взлет российской поэзии?
Да нет, по-моему, она ровненько так себе держится. Просто есть интерес к ней благодаря развитию Интернета. Поэзии легче распространиться по Интернету, чем прозе. Правильно? Стишок один выложил — все сразу прочли. Он маленький, это же удобнее, чем какой-нибудь роман. Роман же не все доверяют Интернету.
Не сочтите пиаром, но у моего сына, Алексея Радова, вышла книжка рассказов. Я говорю: «Леха, давай выложи что-нибудь в Интернет». «Нет, я хочу бумажную книжку». То есть сначала бумажную книжку, а потом что хотите. Человек, по моим представлениям очень молодой, хочет, чтобы у него сначала была бумажная книжка, а потом он «посмотрит». Очень достойный взгляд. Я же все сразу кидаю в Интернет, и гори оно огнем, пусть все читают, кто хочет.
Как к вам приходят новые песни? Во время сна, во время прогулки?
Бывает, во время сна, бывает, во время прогулки. Бывает, в поезде. Но последнее время их давно не было. Вообще, я, наверное, полгода занималась переводами. Переводила одного из самых известных нынче литовских поэтов Патацкаса. В «ОГИ» уже вышла его книжка. И он написал сейчас большой цикл, он считает его поэмой, такой здоровенный цикл, он называется «Малая Божественная Ко». Компания или комедия, или корпорация.
Такая довольно ироничная вещь, местами напоминает Александра Ерёменко, моего любимого современного поэта. Мне это очень как-то близко. Оно такое неоднозначное, остроумное, с игрой слов, с ассоциативным каким-то рядом, глубоко закопанным, при этом совершенно «от фонаря» написанное.
Но когда ты начинаешь в этом разбираться, оказывается, что все слова на своих местах, все имеет смысл. Ну, без дураков, как у обэриутов: «Все слова должны быть обязательны». Мы сейчас делаем это с Максимом Амелиным в издательстве «ОГИ». Я уже жду и очень хочу этой книжки.
Вы хорошо знаете литовский, да?
Да, литовский знаю хорошо, почти как русский.
А какой еще язык знаете хорошо?
Больше никакой. Я неплохо знаю английский, не очень хорошо знаю немецкий. И совсем плохо знаю французский. Но переводить могу со всех этих языков.
А песни, бывает, сочиняете сразу на другом языке?
Нет. Разве что в виде шутки. Я хочу, кстати, еще передать привет «ОГИ» за всё, что они делают для русской литературы и для таких вот дураков, как мы, которые до сих пор держатся за бумажную книжку.
Спасибо, передам! А что вы думаете о будущем книги? Боитесь ли наступления электронной книги? Вообще, как вам кажется, книга через 20 лет, что это будет?
Понятия не имею. Я вообще не знаю, что будет через 20 лет. Я только знаю, что от бумажной книжки у меня глаза не портятся, а от экрана портятся, что я не могу читать с экрана, что мне противно, когда я не могу заглянуть вперед или назад. Мне надо быть связанной тактильно. Мне надо, когда я пишу, держать в руке ручку, а когда я читаю — держать в руке бумажную книжку.
Может быть, уходит поколение, которому это необходимо. Мой сын, который моложе меня на 20 лет, он совершенно в этом смысле книжный бумажный человек. У него стоит огромная библиотека, от родителей ему досталось несколько тысяч томов. Он все время читает из нее книги.
Не было ли у вас проблемы, как увлечь ребенка чтением?
Да он как-то сам увлекся вовремя. Иногда за уши его, бывало, не оттащишь. Вот внук уже не читает или еще не читает, не знаю, может потом начнет. Но его никто не тыкает носом туда, он уже будет, наверное, совсем каким-то другим человеком. Ну, ничего. Что же делать, время идет.
Можете ли вы представить вашу книгу будущего, когда читая ее, человек сразу слышит ваш голос или песни?
Так Интернет есть. Нажал — там будет пение.
Это немножко не то. Там только пение или только текст. А так интегрированная какая-то форма…
Я думаю, что это лишнее. Зачем это? Можно придумать всё, что угодно, чтобы продать.
Вам кажется, что достаточно простого текста, простой музыки?
Абсолютно.
Большое спасибо за интервью.